Тайна его молодости
16 декабря 2011
Автор: Селедцов О.В.
Мы познакомились в Оптиной, в гостинице Предтеченского скита.
Послушник провел меня с сыном на второй этаж, откинул матерчатую перегородку и указал келью. Это была узкая комнатушка с рядом двойных нар вдоль стен, вернее не нар, а кроватей, на металлическую сетку которых были положены широкие доски, чтобы не предаваться неге во время сна, а больше думать о спасении души. Двух кроватей рядом не было, и послушник попросил молодого паренька, читавшего в полумраке «Псалтырь», переселиться на время в другое место, освобождая нижнюю полку для моего сынишки. Паренек не стал возражать, лишь вздохнул глубоко, перекрестился и перенес свои вещи наверх. Привел постель в порядок и осведомился:
- Тумбочка нужна?
- Нет, спасибо. Слышь, паренек, а что дверей здесь нет?
- А зачем? В монастыре все мое – твое.
- И не воруют?
Он посмотрел на меня испытующим, но не злым, скорей сочувствующим взглядом.
- Воруют. А ты не оставляй дорогое на показ и деньги, не вводи людей во искушение. Сам за чужое падение отвечать будешь.
Голосок детский, личико совсем мальчишеское, но есть что-то в нем и не детское. Может густо усыпанные сединами лоб и виски?
- Давно здесь? – продолжаю разговор, переодевая ребенка.
- Третий год трудником. Бог даст, к Успенскому стану послушником.
- Нравится в монастыре?
- Прости, брат, здесь нельзя много разговаривать.
- Понял. Порядок такой, да?
Паренек не ответил, а, обернувшись к иконам, стал класть земные поклоны.
Мы с сыном переменили дорожную одежду и вышли на воздух. От скита к пустыни ведет вековая роща, насаженная великими старцами, принесшими славу Оптиной. Подумать только, к этим деревьям прикасались руки преподобных монахов. Мы идем притихшие, серьезные. Даже сын – игрун и живчик не скачет и не атакует по своему обыкновению меня вопросами. Или утомлен долгой дорогой, или присматривается к новому месту, или, как я, проникся благоговейным трепетом перед предстоящей встречей со святыми мощами. В Казанском и Введенском еще идут службы. Мы подходим к ракам, стараясь не шуметь и не мешать торжеству Богослужения. Прикладываемся, я шепчу сыну на ухо молитовку, чтобы повторял про себя. Отходим в притвор, слушаем службу.
- Устал? – спрашиваю мальчика тихо, - Может пойдем отдыхать?
- Что ты, папа, давай еще постоим.
Справа мужчины читают помянники в твердых красных обложках. Братский хор поет, перекликаясь клиросами по-гречески: «Кириэ елейсон»! И молитва, прокатившись справа налево, вернувшись обратно, льется в храм, в притвор, прямо в сердца прихожан.
- Папа, что это?
- Это значит: Господи, помилуй! Помажь наши раны духовные Божественным елеем милосердия и прощения.
- И Бог помажет?
- Конечно, зайка. Если все-все попросят. За себя, за родителей, за маму нашу, которая сейчас грустит без нас, за бабушек и дедушек, за людей, живущих в нашей стране.
- И за нищего мальчика?
Сыну не дает покоя нищий мальчик, живущий в вагоне метро. Мы видели его накануне. Он был оборванный и грязный, но сидел, уставившись в одну точку, и улыбался чему-то своему. Сын долго смотрел на него и ни о чем не спросил меня, словно сам понял все происходящее.
- И за мальчика, - отвечаю я и вижу, как шевелятся губы сына, беззвучно выговаривая слова чистой детской молитовки.
После службы мы потрапезничали и отправились на покой. Быстро темнело, становилось зябко. У скитских ворот стоял наш гостиничный сосед.
- Чего не спишь, брат?
- Рано еще. Вы гости, вам можно лечь, а у монахов еще труды.
- Какие?
- Молитва, чтение полезных книг, беседы с духовником.
- Слышь, брат, я вот хочу спросить тебя, можно?
- Спрашивай, брат, по мере возможности отвечу.
- Как ты-то попал в монастырь? Молодой еще парнишка, мальчик почти.
Трудник вздохнул, перекрестился на купол бывшей Архангельской церкви и начал с вопроса.
- Тебе, брат, сколько лет?
- Тридцать девять, почти сорок.
- А сколько ты дашь мне? Вот давеча мальчиком назвал.
- Ну, лет восемнадцать-девятнадцать. Не больше.
- На самом деле мне уже сорок пять, я уже внуков мог бы иметь.
- Лилипут, извини?
- Нет. Обычный человек. Но так угодно было Богу. Хотя, конечно, сам виноват. Напросился.
- Как это?
Трудник снова вздыхает и крестится на храм, затем неспешно, обращаясь больше ни ко мне, а к моему сынишке, начинает свою историю:
- В детстве я был нормальным ребенком. Учился хорошо. По физкультуре успевал не хуже других, хулиганил, дрался. Как все дети. И вот однажды посмотрел я фильм про мальчика, который нашел спички а они оказались волшебными. Сломишь такую спичку, загадаешь желание, и оно мгновенно сбывается. Мальчик этот был глуп и загадал всякую ерунду. Извел все спички, а ничего хорошего не сделал. Фильм так и заканчивается, что все у героев становится по-прежнему, как было до спичек. Многих мальчишек этот фильм тогда поразил. Сколько спичек мы с товарищами истребили, пытаясь найти волшебную. Особенно усердствовал я. Собирал по подъездам жженые, выпрашивал у подвыпивших дяденек. Мама давала мне рубль на школьные завтраки, а я покупал в магазине на эти деньги сто коробков. Продавщица, конечно, не хотела мне давать спички – не положено, но я говорил, что это для моего отца. Врал. Отец в жизни не выкурил ни одной папиросы. Все купленные, собранные, выпрошенные спички я ломал, загадывая желания, но они не сбывались ни мгновенно, ни через день, ни позже. Долго так продолжалось, больше года. Наконец, я совсем было отчаялся найти волшебную спичку, но однажды… Мы ехали с мамой в гости поездом. К нам в плацкарту подсел мужчина весь черный. Ни негр. Просто цвет кожи был у него такой… землистый и борода густая черная, и усы. Разложил вещи. Бросил на столик пачку сигарет и коробку спичек. Мама вышла умыться, а попутчик решил сходить за кипяточком. И вот, не знаю, что на меня нашло, только он вышел, схватил я коробок и глазам своим не верю – спички без серных головок, как в фильме. Не все, конечно. Но штук пять точно. Не соображая, что делаю, взял я эти пять спичек и сунул себе в карман, а коробок бросил на прежнее место. И потом все время, пока мы ехали вместе, думал: «Заметит или не заметит». А он ничего. Не сердится, а лишь подмигивает мне изредка, что вовсе меня не утешало. Наоборот, я вдруг стал его бояться. Его землистого лица, его черной бороды. Было мне тогда лет одиннадцать. Впечатлительным был. Словом, пока попутчик наш не сошел на своей станции, боялся я его так, как никогда и никого еще не боялся. К счастью, скоро была его остановка.
Трудник на время перестает рассказывать, становится на колени, кладет земные поклоны и истово шепчет молитву. Охваченные легким ощущением тревоги мы с сыном тоже крестимся на купол храма.
- Приехали мы домой. Все это время не прикасался я к украденным спичкам. Да и дома не сразу приступил к волшебному действу. Отчего-то я был твердо уверен, что это и есть ТЕ САМЫЕ. А тут познакомился с одной девочкой. Симпатичная и очень умная. Книг прочла уйму. И как-то, словно невзначай, она мне сказала, что если у человека есть заветное желание, он должен мечтать об исполнении всем сердцем. Как это я не знал, но решил подойти к своим желаниям именно так, от всего сердца. А мечтал я стать правителем государства. Что с того, что я маленький? Это даже хорошо. И пусть бы оставался таким мальчишкой всегда. Брежнев уже старик. Все, кто с ним работают тоже старики, а я буду самым молодым, и не стареющим, и мудрым, и справедливым. И к тому же тогда, наверное, буду нравиться этой девочке красивой и умной, которая на меня не очень-то обращала внимание. Настало наконец, по моему разумению, время желаний. Родителей дома не было. Положил я спички на столик, а сам стал на колени. Взял спичку и загадал, мол быть мне всегда молодым, а для пущей убедительности добавил фразу из фильма про Целину. Там герой просит дождя: «Господи! Если Ты есть, пошли нам дождь»!
Рассказчик снова прерывается. Снова крестится, и на щеках его, отражаясь в лунном свете, блестят капли.
- Аналогично поступил я и с другими спичками. Загадал стать правителем – Генеральным секретарем, трижды героем и самым мудрым. И, знаете, не стал ждать, что вот сейчас, сию минуту, все исполнится. Вышел во двор. Ребятки ко мне подбежали, товарищи, а мне не хочется чего-то с ними играть. Я ведь без пяти минут правитель. Девочка та самая прошла, улыбнулась, а я и не поздоровался. Чего там, думаю, сама за мной скоро бегать будешь. И стал я от скуки, что ли прогуливаться по двору. Люди разные мимо идут на улице. И вдруг, прямо обожгло меня всего, током ударило. Вижу, идет наш плацкартный черный мужик. Борода еще гуще, лицо еще землистей. Мимо прошел, остановился на миг, оглянулся и подмигнул. Может показалось? Не знаю. Только бросился я бежать со всех ног домой. Закрылся на все засовы, залез под кровать и там сидел до прихода мамы. А на следующий день заболел. Температура и все такое. И пятна красные крупные по всему телу. Долго помнил я об этом событии. Уверен был, что сбудутся мои желания. Мечтал, как буду страной управлять, как все самые красивые девочки будут в меня влюбляться. Однако, время шло. Я переходил из класса в класс. Получал новые знания, умнел, продолжал заниматься спортом. И все бы хорошо, но что-то застопорилось в моем физическом развитии. Хотя сначала я этого и не замечал. Первый раз столкнулся с этим уже перед выпускным. Пришел фотографироваться на общую фотографию. Говорю фотографу, мол, Вы уж постарайтесь, выпускная все же. Он серьезно так спрашивает: «Это за восьмой класс»? Я даже обиделся: «За десятый». А он не поверил: «Врешь, наверное». Дальше – больше. В армию когда призывали, на медкомиссии меня военком спрашивает: «Ты к кому, мальчик, брата потерял»? И пошло. Ах, Господи (рассказчик снова истово крестится), как на первых порах я злился. Дрался часто, доказывая,что я не мальчик. С женщинами стремился познакомиться, для самоутверждения, да только тщетно. На что им мальчишечка-то? В институт поступил, учился изо всех сил, а меня иначе как мальчика не воспринимают. Закончил институт, уехал работать на Крайний Север. Думал – северные условия закалят, сделают мужчиной. Да только и там все тоже. Идешь по школе мимо раздевалки, слышишь: «Эй, пацан, гони десять копеек». Оглядываешься, никого нет, понимаешь, что тебе. Вскипишь от злости, схватишь юного вымогателя за ухо и к директору. Возненавидели меня ученички. Мерзким карлой называть стали. Малыши на уроках балуются, как хотят, не воспринимают меня как учителя. Голос сорвал. Решил уйти из школы. Пить начал. Тут пригрела меня одна вдова. Молодая совсем, на год только и разница. Детей своих у нее не было. Не успела. Муж в Афгане сгинул. Вот, бывало, положит она мою голову себе на коленки, гладит, причитает: «Дитятко ты мое, мальчик мой горемычный, никому тебя не отдам, сыночек мой ласковый». Сначала мне это нравилось, что ли, а потом раздражать стало: «Какой я тебе сыночек? Я муж тебе». Смеется и как маленькому волосы ерошит. Сбежал от нее. Скитаться стал, бомжевать. Домой возвращаться не хотел. Лет-то много прошло, а внешне я так и не изменился. Засмеют, запозорят. Хоть вешайся. Прибился к одной компании. Воровать стали. Один раз тормознули в подъезде на «гоп-стоп» очкарика одного. Гони, мол, монету. Он в кармане порылся, достает какие-то бумажки, мне протягивает: «Вот, мальчик, возьми, что есть». Прямо взорвался я от злости. Стал бить очкарика. Насилу кореша мои меня оттащили. Ушли. А я остыл и подался к ментам. Так, мол и так, напал на человека, избил, возможно до смерти, Кто со мной был не знаю, Случайные знакомцы-бомжи. Дали мне восемь лет, за особо тяжкие побои. К счастью, очкарик тот выкарабкался. Приезжал ко мне на зону. Ну, я ему, сам не знаю почему, всю свою историю, вот как вам сейчас и рассказал. А он мне и говорит: «Нет ничего страшнее сделки с дьяволом. К Богу тебе идти надо. Каяться». Задумался я. Не случайно ведь все это со мной произошло. Вот вы скажете, что мол болезнь у человека какая-нибудь. Щитовидка там или еще что. Да только десятки медосмотров никаких патологий у меня не выявили. Разводят руками светилы-медики, помочь не могут. Освободился я и сразу же в первую же попавшуюся церковь. И опять, все как на духу батюшке рассказал. Посоветовал он мне готовиться к причастию, выхожу из церкви и у самого входа сталкиваюсь с давним своим вагонным знакомцем. Борода, как смоль, лицо черноземом. Стоит крестится, взглянул на меня, и показалось мне, что подмигнул. Показалось, конечно, а только бежал я из этой церкви без оглядки, лишь в лесу, далеко за городом дух перевел. И вновь продолжились мои скитания. Прибился было к баптистам. Все у них чинно, по доброму. А один брат – он у них вроде пресвитера – особо ко мне был расположен. Все меня сыном называл, хотя моложе меня был. А один раз попросил помочь крестить в баптистерии семейную пару и говорит: «Вот мальчик мне сегодня поможет». И все во мне вдруг опять закипело. Толкнул я его в этот самый баптистерий и вон из молитвенного дома. Прошло еще два года. Как-то бомжевал я по электричкам, смотрю – монах сидит, в окно смотрит и неспешно четки перебирает. Подсел я к нему, подайте, мол, чего-нибудь покушать. Он рюкзачек развязал, достал узелок с хлебушком, картошечкой. Давай, мол, брат, потрапезничаем. Только извини, я перед трапезой молитву почитать должен, если знаешь, помогай. Какие там молитвы? Не знал, конечно. Потрапезничали. Мне бы и отойти в сторонку, а не хочется, да и дом мой – электричка. «Знаешь, брат, человек ты, я вижу не молодой (тут меня прямо, как водой холодной окатили), да и не вор, судя по всему (и это правда, после тюрьмы я подаянием перебивался), не хотел бы поработать для спасения души?», «А надо?». Чуть нахмурился он: «Что же ты, в этой жизни нашкодил и в той хочешь служить ему?», «Кому ему-то?», «А ты не знаешь? Знакомцу твоему.». И как он угадал-то? Заплакал я вдруг. А он не стал утешать и по головке гладить. Встал, собрал свой рюкзачек. Видно станция его близко была. Только и сказал мне на прощанье: «Не тяни. Не так много времени у тебя осталось.». И все. Ушел. А я еще долго сам не в себе был. Куда-то ехал, шел, чем-то питался. Очнулся вот здесь, у Святых ворот Оптиной Пустыни. Господь значит привел. Взяли меня с испытанием. Бог даст, монахом стану. Духовник мне сказал, что смирением душу свою очищу, внешность моя не в тягость, а в радость мне станет. Пытаюсь смиряться. Не всегда получается, правда. И вот, что еще. Бывает среди паломников нет-нет и увижу знакомую черную морду, но все меньше и меньше она меня пугает. Братия за меня молится, видать. Однако, заговорил я вас. Простите, Христа ради. Вы ведь с дороги устали, идите отдыхать.
- Бог тебя простит, брат. И ты прости нас любопытных.
- Бог простит. Бог простит, - шепчет наш сосед и снова крестится на купол.
А и правда, пора на покой. Время позднее. Скоро зазвонят к полунощнице.
28 февраля 2004 г.